Translate

Громкие особенности воспитания детей современной России

В России подавляющее большинство мамаш орет на своих детей вечно злобным окриком, какой мало где еще в мире услышишь: «Ты что в рот засунула, идиотка, я тебе говорила — не суй в рот что попало!», «Мама, мама, мне больно!» — «Нечего дрянь всякую в рот совать!», «Денис, а ну встал с качелей! Тебе долго нельзя! Встал, я сказала! Денис, ты оглох?! Щас по жопе получишь!», «Вот ты свинья! Ну только же штаны постирала!». «Чего ты визжишь как резаная?! А ну заткнись!», «Оля, домой! Домой, кому говорят! Да что ж ты за дите такое?! У всех дети как дети, а этой сто раз повторять надо!» — чуть ли не вместе с суставом выкручивая руку, молодая — не больше двадцати — мамашка тащит трех-четырехлетнюю малышку из песочницы. Та, естественно, уже готовится заорать от боли и обиды…
 
Это мне довелось прямо над детской площадкой пожить. Впрочем, в магазинах, в общественном транспорте и на улице тоже насмотрелась. Везде, и я настаиваю, везде без исключения в России с детьми разговаривают в приказном тоне. Даже если первые пара фраз звучат вполне мирно, где-то чуть глубже, в горле, всегда вибрирует готовая в любую минуту разжаться пружина раздражения. Что самое любопытное, эти интонации привлекали только мое внимание — окружающие воспринимали их как данность. Раньше и я тоже воспринимала это как данность, точнее, просто не замечала и не задумывалась, потому что и моя мать говорила со мной так же, я помню это генетической памятью, я помню это по тому, как сжимается все внутри, когда слышу подобное, я помню, как переучивалась, как изживала из себя впитанное, лежащее на поверхности, буквально физически перекрывая себе горло, чтобы не быть похожей на мать и не орать на своего сына посреди благолепия английской детской площадки.
 
Вот уж куда надо приходить вместо сеансов психотерапии! Дети здесь визжат от удовольствия такими децибелами, что не и снилось организаторам рок-фестивалей, бегают босыми и чумазыми, лазят во всевозможные дырки и отверстия, суют в рот все, что шевелится, хохочут во все свое детское горло, качаются на качелях до посинения, а их умиротворенные мамашки максимум третьим глазом подсматривают, — и то, если тема, которую они обсасывают с такими же блаженными счастливицами, не очень увлекательная. За все часы, месяцы, годы, проведенные мною на местных детских площадках, я не видела ни одной детской истерики. Слезы видела многократно, истерики с воем — ни разу.
 
Мне доводилось как бывать на детских площадках Франции, Италии, Кипра, Израиля (эти вообще отдельная песня), так и просто наблюдать отношения с детьми американок, испанок, немок, канадок, японок, кореянок, арабских женщин и множества других национальностей. Все бывало. Бывало, и строгость звучала, — со стороны казалось, что заслуженная, — и все равно сначала были многочисленные попытки убедить спокойно. Бывали и запреты. Но никто и никогда не орал на своих детей, и уж тем более не обзывал. Никто не раздражался по поводу испачканной штанины, размазанных по мордочке соплей, промокших ботиков, да мало ли еще по какому поводу. По крайней мере, прилюдно. Конечно, неизвестно, что происходит за закрытыми дверями. Хотя, судя по поведению и реакции на замечания или запреты детей, — а это явное отсутствие страха перед, казалось бы, неминуемым наказанием, — дома с ними общаются в такой же манере.
 
На площадке, над которой довелось жить мне, вой до хрипа поднимался каждые десять минут, причем чаще всего как раз по причине предварительного злобного окрика родительницы. И ведь что любопытно — любят же, и как орлицы защищают, и беспокоятся. Так же, если не больше, чем представительницы других национальностей. Но почему же свою любовь российские, а перед тем советские мамаши выражают в столь раздраженной, вечно уставшей, вечно озлобленной манере? Что ими двигает?

Особенности воспитания детей в России

 
Причем в России это происходит повсеместно, независимо от бэкграунда. Раздраженно орут на своих детей и мамаши с Патриков, и мамаши на перекопанном пятачке с ржавыми качелями где-нибудь в Урюпинске. Я сама была тому свидетелем. Удручающе большой процент родителей в стране разговаривает со своими детьми с тихим бешенством, обыденно выпуская его под разным давлением сквозь полусжатые зубы, в зависимости от… От чего? От чего зависит эта неизбывная раздражительность, ответьте мне, во имя всего святого? От плохой, неустроенной жизни? Так половина мира живет плохой неустроенной жизнью, если разобраться. От усталости? Тот же ответ. От страха за неизвестное будущее? Так разве не надо, наоборот, лучиться уверенностью, чтобы она передавалась детям, чтобы не пугать их?
 
Самое неприятное — еще и то, что, независимо от того, орете ли вы на своего ребенка по любому поводу или он просто слышит, как орут на других, — этот фон, получается, сопровождает его все первые годы. А еще, если вспомнить, так и в детских садах на детей зачастую орут воспитательницы и нянечки, на которых в свою очередь, орали их матери. Бесконечный круговорот окриков и одергиваний, раздражения и команд. Так и растут наши дети, вечно в ожидании чьего-то гнева.
 
В таких условиях, по идее, уже к семи-восьми годам, когда кончается срок их выгула мамками-бабками на детских площадках, они должны подойти нервнобольными. А там эстафету подхватывают школьные учителя. Не знаю, как это происходит сейчас, но в мое время те орали, и еще как. И все же, вроде смотришь на сегодняшнюю молодежь — вполне нормальные веселые ребята. Правда, не знаю, каков уровень их внутренней свободы и уверенности — не довелось пообщаться. Не думаю, что такое испытание проходит без последствий. Хотя, кто знает, — может, это просто часть заложенного в нас генетического кода хомо советикус: с малолетства приучать детей к командам и неминуемому наказанию за их неисполнение? Все-таки про́клятая у нас страна. Любопытно, мы когда-нибудь изживем это чертово советское наследие?


OKSANA PASKAL

Анри́ Рене́ Альбе́р Ги де Мопасса́н. Воспоминания холостого кота Мисти

Отвергая романтический роман и его деформированный, сверхчеловеческий, поэтический взгляд, я склоняюсь к объективному роману в поисках постмодернического конструктивизма, понимая все ограничения такого типа творчества. Для меня постмодернический конструктивизм является личным мировоззрением на мировую политику, которую я как автор пытаюсь донести до почитателей. Мы всегда изображаем самих себя, в то же время утверждая, что роман является художественным произведением, — кучку небольших фактов, которые и составляют общий смысл произведения. Я также отвергает натурализм с его тяжёлой документальностью и стремлением «тотального реализма». Я стремлюсь отразить чистые факты и поступки взамен психологического исследования, поскольку психология должна быть скрыта так же, как она спрятана в реальности за настоящими поступками. Окружающий мир, прекрасное и отвратительное в нём, любой ENTP Искатель воспринимает очень остро, он как бы наделён особой эмоциональной уязвимостью и глубиной восприятия, которая благодаря чувствам превращается в эмоции и, в зависимости от температуры ветра, от запаха земли и от яркости дневного освещения человек чувствует страдания, печаль или радость. Но если нервная система невосприимчива к боли, к экстазу, то она передаёт нам только будничные волнения и вульгарное довольство.

    Любовницей у меня была тогда презабавная женщина. Разумеется, замужняя: проститутки внушают мне спасительный страх. В самом деле, что за удовольствие обладать женщиной, которая принадлежала всем, в то же время не принадлежит никому! Это создает двойное неудобство. Даже если оставить в стороне соображения морали, я не понимаю, как можно превращать любовь в средство заработка? Это мне просто претит. Впрочем, готов сознаться, что это мое слабое место. 



     У холостяка, имеющего связь с замужней женщиной, появляется свой домашний уголок, уютный, привлекательный, где все за ним ухаживают, все его балуют, начиная с мужа и кончая слугами. Там находишь все блага жизни: любовь, дружбу, даже отеческую заботу, сон, пишу — словом, все, в чем заключается счастье; добавьте сюда и то неоценимое преимущество, что можно время от времени менять свою семью, находя приют то в одной, то в другой среде: летом — в деревне, у простолюдина, сдающего комнату в своем домике, зимой — у буржуа, а если ты честолюбив, — то и у аристократа. 
     У меня есть еще одна слабость — я привязываюсь к мужьям моих любовниц. Должен даже признаться, что женщина, как бы она ни была прелестна, перестает меня привлекать, если ее муж слишком вульгарен или груб. Если же он умен, обаятелен, то я непременно влюбляюсь в его жену до безумия. И, даже порывая с нею, я стараюсь сохранять отношения с ее мужем. Вот каким образом я приобрел лучших своих друзей, — неоднократно убеждаясь в неоспоримом превосходстве мужского пола над женским. Женщина доставляет всевозможные неприятности, устраивает сцены, осыпает упреками; мужчина же, имея не меньше оснований быть на вас в претензии, обращается с вами, наоборот, так, как если бы вы были добрым гением его домашнего очага. 

     Итак, моей любовницей была презабавная женщина, черноволосая, взбалмошная, капризная, легкомысленная, набожная, суеверная, как монах, и вместе с тем очаровательная. У нее была особенная манера целоваться, какой я ни у кого больше не встречал... хотя одного этого мало, чтобы удержать мужчину. А как нежна была ее кожа! Я испытывал невыразимое удовольствие от одного прикосновения к ее рукам. А ее глаза! Ее взгляд скользил по мне, словно медленная, сладостная, нескончаемая ласка. Часто я клал голову ей на колени, и мы сидели неподвижно: она склонялась ко мне с загадочной и волнующей, чисто женской улыбкой, я же глядел на нее, встречая взгляд ее сияющих голубых глаз; сияющих оттого, что их переполняла любовь, голубых, как седьмое небо, сулящее наслаждения. Этот взгляд лился мне в самое сердце, незаметно и сладко опьяняя. 




     Ее муж, инспектор большого страхового общества, редко бывал дома, и мы пользовались по вечерам полной свободой. Иногда я проводил вечер у нее, растянувшись на диване, прильнув лбом к ее ноге, тогда как на другой дремал большой черный кот по имени Мисти, которого она обожала. Наши пальцы встречались на гибкой спине животного и ласкали друг друга в его шелковистой шерсти. Моя щека касалась его теплого бока, дрожавшего от непрестанного мурлыканья, и порою вытянутая лапка дотрагивалась до моего рта или век пятью выпущенными когтями, которые слегка впивались в мою кожу и сейчас же вновь прятались. 
     Иногда мы уходили из дому, чтобы «пошалить», как она выражалась. Эти шалости, впрочем, были самого невинного свойства. Они заключались в том, что мы ужинали в пригородной харчевне, либо, пообедав у нее или у меня, шли в дешевенькое кафе, точно студенты навеселе. 
     Мы заходили в кабачки, излюбленные простонародьем, и усаживались в глубине прокуренной комнаты на хромоногих стульях, за старым деревянным столом. Облако едкого дыма заволакивало залу; пахло жареной рыбой; мужчины в блузах горланили и выпивали; удивленный гарсон ставил перед нами две рюмки вишневки. 
     Дрожа от страха и восторга, она приподнимала двойную черную вуалетку, но не выше, чем до кончика носа, и потягивала настойку с таким наслаждением, словно совершала неотразимо влекущее преступление. Съедая каждую новую вишню, она чувствовала себя впавшей в новый грех; каждый глоток обжигающей жидкости доставлял ей упоение, утонченное и запретное. 
     Потом она вполголоса говорила: «Идем!» И мы уходили. Опустив голову, она быстро, мелкими шажками проходила между пьяницами, провожавшими ее недовольными взглядами, а очутившись на улице, облегченно вздыхала, как будто мы только что избежали смертельной опасности. 

     Иногда она спрашивала меня, трепеща: «Если бы меня оскорбили в таком притоне, что бы ты сделал?» Я хвастливо отвечал: «Стал бы защищать тебя, черт побери!» И она сжимала мне руку, счастливая, чувствуя, быть может, смутное желание, чтобы ее оскорбили и защитили, желание увидеть, как из-за нее дерутся мужчины, хотя бы даже такие! 
     Однажды вечером, когда мы сидели за столиком в одном третьеразрядном монмартрском кабачке, вошла какая-то старуха в лохмотьях, держа в руке колоду засаленных карт. Заметив даму, она тотчас же подошла к нам, предлагая моей спутнице погадать. Эмма, верившая всему и во все, затрепетала от желания и волнения и усадила старуху рядом с собою. 
     Гадалка, морщинистая, дряхлая, беззубая, с мешочками под глазами, разложила на столе грязные карты. Она делила их на кучки, собирала и снова раскладывала, бормоча что-то неразборчивое. Побледневшая Эмма слушала ее, затаив дыхание, полная тревоги и любопытства. 
     Ведьма начала говорить. Ее предсказания были неопределенны: счастье, дети, молодой блондин, путешествие, деньги, суд, брюнет, чье-то возвращение, удача, смерть. Весть об этой смерти особенно поразила молодую женщину. Чья смерть? Когда? От чего? 
     Старуха ответила: 
      — Тут уж одни карты, ничего не скажут. Приходите ко мне завтра. Я погадаю вам на кофейной гуще, она никогда не обманывает. 
     Встревоженная, Эмма обернулась ко мне: 
      — Пойдем завтра к ней? Пожалуйста, сделай это для меня. Иначе... ты представить себе не можешь, как я буду волноваться! 
     Я рассмеялся. 
      — Пойдем, милочка, раз тебе так хочется. 
     И старуха дала нам свой адрес. 
     Она жила на седьмом этаже, в ужасном доме, за Бютт-Шомон. На другой день мы отправились к ней. 
     Ее комната на чердаке, с двумя стульями и кроватью, была полна необычных вещей: пучков травы, висевших на гвоздиках, высушенных насекомых, склянок и пузырьков с разноцветными жидкостями. Со стола смотрело на нас стеклянными глазами чучело черного кота. Он казался злым духом этой мрачной лачуги. 
     Эмма, слабея от волнения, опустилась на стул. 
      — О милый, взгляни на этого кота, как он похож на Мисти! 
     И она объяснила старухе, что у нее есть такой, же кот, точь-в-точь такой же. 
     Ведьма пресерьезно заметила: 
      — Если вы любите кого-нибудь, то не держите у себя этого кота. 
     Эмма испуганно спросила: 
      — Почему же? 
     Старуха села рядом с ней и фамильярно взяла ее за руку. 
      — Это принесло мне несчастье, — сказала она. 
     Моей подруге захотелось узнать, в чем дело. Она приставала к старухе, выпытывала у нее, расспрашивала. Суеверие роднило их. Наконец старуха начала: 
      — Кота этого я любила, как родного брата. Я была тогда молода, одинока и работала швеей на дому. У меня не было никого на свете, кроме него, Мутона. Мне подарил его один жилец. Кот был умный, словно ребенок, ласковый и прямо-таки обожал меня, сударыня; я была для него каким-то кумиром. Весь день он мурлыкал у меня на коленях, а ночью — на моей подушке. Было слышно, как бьется его сердце. 
     И вот случилось мне познакомиться с одним славным парнем, служившим в бельевом магазине. Целых три месяца я ничего ему не позволяла. Но, знаете, в конце концов уступаешь, это со всеми случается. К тому же я его полюбила. Он был такой милый и добрый. Он хотел, чтобы мы поселились вместе, это было бы экономнее. Наконец как-то вечерком я позволила ему прийти ко мне. Я еще ни на что не решилась, о нет! Мне просто приятно было провести с ним часок вдвоем. 
     Сначала он вел себя сдержанно. Говорил нежные слова, так что сердце у меня таяло. Потом он меня поцеловал, сударыня, поцеловал, как целуют, когда любят. Я закрыла глаза и замерла от счастья... Но вдруг он рванулся и закричал; я никогда не забуду этого крика... Открыв глаза, я увидела, что Мутон вцепился моему гостю в лицо и рвал его когтями, как тряпку. Кровь, сударыня, лилась ручьем. 
     Я хотела оторвать кота, но он не давался и продолжал царапать; он и меня укусил — до того обезумел. Наконец я схватила его и вышвырнула в открытое окно — дело было летом. 
     Когда я стала обмывать лицо моего бедного друга, я увидела, что у него выцарапаны глаза... да, оба глаза!.. 
     Пришлось поместить его в больницу. Я хотела, чтобы он жил у меня, хотела его кормить, но он не согласился. Он прямо возненавидел меня после этого. Через год он умер с горя. 
     Ну, а Мутон переломил себе позвоночник при падении. Привратница подняла его. Я заказала из него чучело, потому что все-таки была к нему привязана. Если он так сделал, значит, любил меня, не правда ли? 
     Старуха умолкла, гладя безжизненное чучело, подрагивавшее на проволочном каркасе. 
     У Эммы щемило сердце, и она забыла о предсказанной смерти. Во всяком случае, она не стала об этом говорить, и мы ушли, дав старухе пять франков. 
     Так как на другой день должен был вернуться муж Эммы, я несколько дней не был у нее. 
     Когда я пришел, меня удивило, что не видно Мисти. Я спросил, где он. 
     Она ответила, покраснев: 
      — Я его отдала, так как очень беспокоилась. 
     Я изумился. 
      — Беспокоилась? Беспокоилась? Отчего же? 
     Она крепко поцеловала меня и прошептала: 
      — Мне было страшно за твои глаза, дорогой!