Было шесть часов вечера. На палубе прозвонили в третий раз.
– Ну, прощайте, Человечица, – сказал Он. – Сейчас будут убирать сходни. Иду.
– Прощайте, дорогой, – сказала Человечица, подавая ему руку. – Спасибо вам за все, за все. В вашем кружке́ прямо душой возрождаешься.
– И вам спасибо, милая. Вы нас разогрели. Мы, знаете, больше теоретики, книгоеды, а вы нас как живой водой вспрыснули. А качки вы все-таки не бойтесь, ложитесь заранее на койку, и все будет чудесно. Повелителю поклон. Скажите ему, что все мы с нетерпением ждем его брошюрку. Если здесь не удастся тиснуть, отпечатаем за границей… Соскучились небось? – спросил он, не выпуская ее руки и с фамильярным ласковым лукавством заглядывая ей в глаза.
– Да. Есть немножко.
– То-то. Я уж вижу. Шутка ли, помилуйте – десять дней не видались! Ну, addio amico. Всем знакомым привет. Чудесная вы, ей-богу, Человечица. Прощайте. Всего хорошего.
Он сошел на мол и стал как раз напротив того места, где стояла Человечица. Ветер раздувал его крылатку, и сам Он, со своим высоким ростом и необычайной худобой, с остренькой бородкой и длинными седеющими волосами, имел в наружности что-то добродушно комично-воинственное, напоминавшее Дон-Кихота, одетого по моде радикалов.
И когда Человечица, глядя на него сверху вниз, подумала о его бесконечной доброте и душевной детской чистоте, о долгих годах каторги, перенесенной им; о его стальной непоколебимости в деле, о его безграничной вере в близость освобождения, о его громадном влиянии на молодежь – она почувствовала в этой комичности что-то бесконечно ценное, умиляющее и прекрасное. Он был первым руководителем ее и ее мужа на революционном поприще. И теперь, улыбаясь ему сверху и кивая головой, она жалела, что не поцеловала на прощанье у него руку и не назвала его Учителем. Как бы он сконфузился, бедный!
Еще не качало, но Человечица, которая не успела пообедать, вдруг почувствовала, что потеряла аппетит. Тогда она спустилась вниз, в глубину каютных отделений, и попросила дать ей койку. Оказалось, однако, что все места заняты. Она опять вышла на палубу.
Человечица была уже два года замужем, но ее очень часто называли барышней, что иногда льстило ей, а иногда причиняло досаду. Она была похожа на восемнадцатилетнюю девушку со своей тонкой, гибкой фигурой, маленькой грудью и узкими бедрами.
Помощник капитана, коренастый, широкогрудый, толстоногий молодой брюнет в белом коротком кителе с золотыми пуговицами, проверял билеты. Человечица заметила его, еще входя на пароход. Он тогда стоял на палубе, а по другую стоял юнга мальчишка, подвижной, как молодая обезьянка. Они оба провожали глазами всех подымавшихся женщин и делали за их спинами друг другу веселые гримасы, кивая головами, дергая бровями в их сторону и прищуривая один глаз. Она до дрожи отвращения ненавидела такие восточные красивые лица, как у помощника капитана, с толстыми, почти не закрывающимися, какими-то оголенными губами, с подбородком, синим от бритья и сильной растительности, с тоненькими усами колечком, с глазами черно-коричневыми, как пережженные кофейные зерна, и притом всегда томными, точно в любовном экстазе, и многозначительно бессмысленными. Но она также считала для себя унизительным проходить мимо незнакомых мужчин, опустив глаза, краснея и делая вид, что ничего не замечает. И потому, когда она переступила на палубу, она равнодушно поглядела на победоносного брюнета и сказала, как говорят нерасторопной прислуге:
– Потрудитесь посторониться.
Она с удовольствием увидела, как игривая молодцеватость мгновенно слиняла с его лица и как он суетливо, без всякого ломанья, отскочил в сторону. Переведя глаза с ее обручального кольца на ее лицо и искательно улыбаясь, он спросил:
– Виноват-с. Вы, кажется, с супругом изволите ехать?
– Нет, я одна, – ответила Человечица и отвернулась от него к борту, лицом в море.
Помощник капитана несколько раз проходил мимо нее, сначала один, потом со своим товарищем. И хоть она не глядела на него, но каждый раз каким-то боковым чутьем видела, как он закручивал усы и подолгу оглядывал ее тающим бараньим взглядом черных глаз. Она даже услышала раз его слова, сказанные, наверное, в расчете, чтобы она услышала:
– Черт! Вот это женщина! Это я понимаю!
– Да-а, бабец! – сказал другой.
Стемнело. Мучительное, долгое, тянущее чувство какой-то отвратительной щекотки начиналось у нее в груди и в животе, и от него холодел лоб и во рту набиралась жидкая щиплющая слюна. Палуба медленно-медленно поднималась передним концом кверху, останавливалась на секунду в колеблющемся равновесии и вдруг, дрогнув, начинала опускаться вниз все быстрее и быстрее, и вот, точно шлепнувшись о воду, шла опять вверх. И эта чередующаяся перемена была болезненнее всего, что ей приходилось испытывать в жизни.
– Пардон, мадам, – услышала Человечица над собою голос.
Она оглянулась и увидела все того же помощника капитана. Он глядел на нее сладкими, тающими, закатывающимися глазами и говорил:
– Извините, если я вам позволю дать совет. Не глядите вниз, это гораздо хуже, от этого происходит кружение головы. Лучше всего глядеть на какую-нибудь неподвижную точку. Например, на звезду. А лучше бы всего вам лечь.
– Благодарю вас, мне ничего не нужно, – сказала Человечица, отвернувшись от него.
Но он не уходил и продолжал заискивающим, изнеженным голосом соблазнителя:
– Вы меня простите, пожалуйста, что я так подошел к вам, не имея чести… Но мне необыкновенно знакома ваша личность. Позвольте узнать, вы не ехали ли прошлым рейсом с нами? Э-э-э… можно присесть?
– Благодарю вас, – сказала она, подымаясь с места и не глядя на него. – Вы очень заботливы, но предупреждаю вас: если вы еще хоть один раз попробуете предложить мне ваши советы или услуги, я тотчас же по приезде телеграфирую Речкабо Какухонингэн, чтобы вас немедленно убрали из Общества торговли. Слышали?
Она назвала первое попавшееся на язык имя и отчество. Это был старый, уморительный прием, «трюк», которым когда-то спасся один из ее друзей от преследования сыщика. Он поспешно вскочил со скамейки, приподнял над головой белую фуражку, и даже при слабом свете она увидела, как он быстро и густо покраснел.
– Не истолкуйте превратно… Честное слово… Вы, может быть, подумали?…
Но в эту секунду палуба, начавшая скользить вниз, вдруг круто качнулась вбок, налево, и она, наверно, упала бы, если бы он вовремя ловко и деликатно не подхватил ее за талию. В этом объятии не было ничего умышленного, и она сказала ему несколько мягче:
– Благодарю вас, но только оставьте меня. Мне нехорошо.
Он приложил руку к козырьку, сказал: «Есть!» – и поспешно ушел.
Во всем ее теле и в сознании осталось только тягучее, раздражающее, расслабленное состояние полуобморока. Ее кожа с ног до головы обливалась липким холодным потом. Невозможно было сжать влажных, замиравших пальцев в кулак – так они обмякли и обессилели. Казалось, что вот-вот сейчас наступит полный обморок и забвение. Она ждала этого и боялась. Но вдруг в глазах ее стало мутно и зелено, раздражающая щекотка подступила к горлу, сердце бессильно затрепыхалось где-то глубоко внизу, в животе. Она едва успела вскочить и наклониться над бортом.
К ней подошел все тот же помощник капитана. Он с почтительным видом остановился довольно далеко от нее, балансируя движениями тела при качке.
– Ради бога, не рассердитесь, не растолкуйте превратно моих слов, – сказал он вежливо, но просто. – Мне так было тяжело и прискорбно, что вы придали недавно какой-то нехороший смысл… Впрочем, может быть, я сам в этом виноват, я не спорю, но я, право, не могу видеть, как вы мучитесь. Ради бога, не отказывайтесь от моей услуги. Я до утра стою на вахте. Моя каюта остается совершенно свободной. Не побрезгуйте, прошу вас. Там чистое белье… все, что угодно. Я пришлю горничную… Позвольте мне помочь вам. Прошу вас, дайте мне руку, я проведу вас, – говорил помощник капитана с мягкой ласковостью. – Я пришлю вам горничную, у вас будет ключ, вы можете раздеться, если вам угодно.
У него был приятный голос, звучавший необыкновенно искренно и почтительно, именно в таком тоне, не возбуждающем никаких сомнений, как умеют лгать женщинам опытные женолюбцы и сладострастники, имевшие в своей жизни множество легких, веселых связей. К тому же ее воля совершенно угасла, растаяла от ужасных приступов морской болезни.
– Ах, если бы вы знали, как мне тяжело! – с трудом выговорила она, почти не двигая холодными, помертвевшими губами.
– Идемте, идемте, – сказал он ласково и как-то трогательно, по-братски, помог ей подняться со скамейки, поддерживая ее.
Она не сопротивлялась.
Каюта помощника была очень мала, в ней с трудом помещались кровать и маленький письменный стол, между который едва можно было втиснуть раскладную ковровую табуретку. Но все было щегольски чисто, ново и даже кокетливо. Плюшевое тигровое одеяло было наполовину открыто, свежее белье, прельщало глаз сладостной белизной.
– Вот пожалуйста… Ради бога, – говорил помощник капитана, избегая глядеть на Человечицу. – Будьте как дома, здесь вы все найдете нужное для туалета. Мой дом – ваш дом. Это наша обязанность – оказывать услуги прекрасному полу.
Он рассмеялся с таким видом, который должен был показать, что последние слова – не более, как милая шутка, сказанная небрежно и даже грубовато-простым и сердечным малым.
– Итак, не бойтесь, пожалуйста, – сказал он и вышел.
Только раз, на одно мгновение, поворачиваясь в дверях, он взглянул на нее, и даже не в ее глаза, а куда-то повыше, туда, где у нее начинались пышною волной тонкие золотистые волосы. Какая-то инстинктивная боязнь, какой-то остаток благоразумной осторожности вдруг встревожил ее, но в этот момент пол каюты сильно поднялся и точно покатился вбок, и тотчас же прежняя зеленая муть понеслась перед глазами женщины и тяжело заныло в груди предобморочное чувство. Забыв о своем мгновенном предчувствии, она села на кровать и схватилась рукой за ее спинку. Когда ее немного отпустило, она покрыла кровать одеялом, расстегнула кнопки кофточки, крючки лифа и непослушные крючки корсета, который сдавливал живот. Затем она с наслаждением легла на спину, опустив голову глубоко в подушки и спокойно протянув усталые ноги. Ей сразу стало до счастья легко.
«Отдохну совсем и потом разденусь», – подумала она с удовольствием.
Она закрыла глаза. Она чувствовала, что пройдет еще немного минут, и качка успокоит ее и смежит ей глаза легким, освежающим сном. Нужно было только лишь не шевелиться. Но в дверь постучали. Она вспомнила, что не успела запереть дверь, и смутилась. Но это могла быть горничная. Приподнявшись на кровати, она крикнула:
– Войдите!
Вошел помощник, и вдруг ясное ощущение надвигающегося ужаса потрясло ее. Голова у моряка была наклонена вниз, он не глядел на нее, у него двигались ноздри, и она даже услышала, как он коротко и глубоко дышал.
– Прошу извинения, я здесь забыл журнал, – сказал он глухо.
Он пошарил на столе, стоя к ней спиной и нагнувшись. У нее мелькнула мысль – встать и тотчас же уйти из каюты, но он, точно угадывая и предупреждая ее мысль, вдруг гибким, чисто звериным движением, в один прыжок подскочил к двери и запер ее двумя оборотами ключа.
– Что вы делаете! – крикнула Человечица и беспомощно, по-детски, всплеснула руками.
Он мягким, но необыкновенно сильным движением усадил ее на кровать и уселся с нею рядом. Дрожащими руками он взялся за ее кофточку спереди и стал ее раскрывать. Руки его были горячи, и точно какая-то нервная, страстно возбужденная сила истекала из них. Он дышал тяжело и даже с хрипом, и на его покрасневшем лице вздулись вверх от переносицы две расходящиеся ижицей жилы.
– Дорогая моя… – говорил он отрывисто, и в голосе его слышалась мучительная, слепая, томная страсть. – Дорогая… Я хочу вам помочь… вместо горничной… Нет! Нет!.. Не подумайте чего-нибудь дурного… Какая у вас грудь… Какое тело…
Он положил ей на обнаженную грудь горячую, воспаленную голову и лепетал, как в забытьи:
– Надо совсем расстегнуться, тогда будет лучше. Ради бога, не думайте, что я чего-нибудь… Одна минута… Только одна минута… Ведь никто не узнает… Вы испытаете блаженство… Вам будет приятно… Никто никогда не узнает… Это предрассудки.
Она отталкивала его, упиралась руками ему в грудь, в голову и говорила с отвращением:
– Пустите меня, гадина… Животное… Подлец… Ко мне никто не смел прикасаться так.
В ужасе и гневе она начала кричать без слов, пронзительно, но он своими толстыми, открытыми и мокрыми губами зажал ей рот. Она барахталась, кусала его губы, и когда ей удавалось на секунду отстранить свое лицо, кричала и плевалась. И вдруг опять томительное, противное, предсмертное ощущение обморока обессилило ее. Руки и ноги сделались вялыми, как и все ее тело.
– Господи, что вы со мною сделали! – сказала она тихо. – Вы сделали хуже, чем убийство. Боже мой! Боже мой!
В эту минуту постучали в дверь. Моряк, все еще сопя, отпер, и в каюту вошел тот веселый, похожий на ловкую обезьянку, юнга, которого она видела днем.
– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – сказала Человечица, закрыв лицо руками.
Наступило утро. Она проснулась на верхней палубе от легкой сырости утреннего тумана. Море было спокойно и ласково. Сквозь туман розовело солнце. Только теперь, когда постепенно вернулось к ней застланное сном сознание, она глубоко охватила умом весь ужас и позор прошедшей ночи. Она вспомнила помощника капитана, потом юнгу, потом опять помощника капитана. Вспомнила, как грубо, с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося самца выпроваживал ее красавец из своей каюты. И это воспоминание было тяжелей всего.
Теперь ей начинало становиться страшно перед мужем. Она не могла себе представить, как произойдет их встреча, что она будет говорить ему? Хватит ли решимости у нее сказать ему все? Что он сделает? Простит? Рассердится? Пожалеет или оттолкнет ее, как обманщицу и распутницу? Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится, наконец, развернуть перед ним свою бедную, оплеванную душу, она бледнела и, закрывая глаза, глубоко набирала в грудь воздуху.
Поздно ночью она встала со своей постели, которая отделялась от его постели ночным столиком и, не зажигая света, села у мужа в ногах и слегка прикоснулась к нему. Он тотчас же приподнялся и прошептал с испугом:
– Что с тобой, Елочка? Что ты?
Он был смущен и тяжело обеспокоен ее сегодняшним напряженным молчанием, и, хотя она ссылалась на головную боль от морской болезни, он чувствовал за ее словами какое-то горе или тайну. Днем он не приставал к ней с расспросами, думая, что время само покажет и объяснит. Но и теперь, когда он не перешел еще от сна к пошлой мудрости жизни, он безошибочно, где-то в самых темных глубинах души, почувствовал, что сейчас произойдет нечто грубое, страшное, не повторяющееся никогда вторично в жизни.
– Выслушай меня, – сказала она. – Нет, нет, не зажигай свечу, – так будет лучше… без огня… То, что я тебе скажу, будет необычайно и невыносимо тяжело для тебя, но я не могу иначе, и я должна испытать тебя… Прости меня!
Она едва видела его в темноте по белой рубашке. Он ощупью отыскал стакан и она слышала, как дрожало стекло о стекло. Она слышала, как большими, громкими глотками пил он.
– Говори, Елочка, – сказал он шепотом.
– Послушай! Скажи мне, что бы ты сделал или сказал; если бы я пришла к тебе и сказала: «Милый, вот я, твоя жена, которая никого не любила, кроме тебя, никого не полюбит, кроме тебя, и я сегодня изменила тебе. Пойми меня, изменила совсем, до того последнего предела, который только возможен между мужчиною и женщиною». Нет, не торопись отвечать мне. Изменила не тайком, не скрываючись, а нехотя, во власти обстоятельств… Ну, предположи… каприз истерической натуры, необыкновенную, неудержимую похоть, ну, наконец, насилие со стороны пьяного офицера… Милый, не делай никаких отговорок и отклонений, не останавливай меня, а отвечай мне прямо. И помни, что, сделав это, я ни на одну секунду не переставала любить тебя больше всего, что мне дорого.
Он помолчал, повозился на постели, отыскал ее руку, хотел пожать, но она отняла руку.
– Елочка, ты испугала меня, я не знаю, что тебе сказать, я положительно не знаю. Ведь если ты полюбила бы другого, ведь ты сказала бы мне, ведь ты не стала бы меня обманывать, ты пришла бы ко мне и сказала: «Мы оба свободные и честные люди, я перестала любить тебя, я люблю другого, прости меня – и расстанемся». И я поцеловал бы твою руку на прощанье и сказал бы: «Благодарю тебя за все, что ты мне дала, благословляю твое имя, позволь мне только сохранить твою дружбу».
– Нет! Нет… не то… совсем не то… Не полюбила, а просто грубо изменила тебе. Изменила потому, что не могла не изменить, потому что не была виновата.
– Но он тебе нравился? Ты испытала сладость любви?
– Ах, нет, нет! Все время отвращение, глубокое, невероятное отвращение. Ну, вот скажи, например, если бы меня изнасиловали?
Он осторожно привлек ее к себе, – она теперь не сопротивлялась. Он говорил:
– Милая Елочка, зачем об этом думать? Это все равно, если бы ты спросила меня, разлюблю ли я тебя, если вдруг оспа обезобразит твое лицо или железнодорожный поезд отрежет тебе ногу. Так и это. Если тебя изнасиловал какой-нибудь негодяй, – господи, что не возможно в нашей современной жизни! – я взял бы тебя, положил твою голову себе на грудь, вот как я делаю сейчас, и сказал бы: «Милое мое, обиженное, бедное дитя, вот я жалею тебя как муж, как брат, как единственный друг и смываю с твоего сердца позор моим поцелуем».
Долго они молчали, потом он заговорил:
– Расскажи мне все! И она начала так:
– Предположи себе… Но помни, что это только предположение…
И она подробно, не выпуская ни одной мелочи, рассказала ему все, что было с ней прошлою ночью. Рассказала даже о том потрясающем и теперь бесконечно мучительном для нее ощущении, которое овладело ею в присутствии молодого юнги. Но она все время вставляла в свою речь слова: «Слышишь, это только предположение! Ты не думай, что это было, это только предположение. Я выдумываю самое худшее, на что способно мое воображение».
И когда она замолчала, он сказал тихо и почти торжественно:
– Так это было? Было? Но ни судить тебя, ни прощать тебя я не имею права. Ты виновата в этом столько же, сколько в дурном, нелепом сне, который приснился тебе. Дай мне твою руку!
И, поцеловав ее руку, он спросил ее еле слышно:
– Так это было, Елочка?
– Да, мой милый. Я так несчастна, так глубоко несчастна. Благодарю тебя за то, что ты утешил меня, не разбил моего сердца. За эту одну минуту я не знаю, чем я отблагодарю тебя в жизни!
И вот, с горькими и радостными слезами, она прижалась к его груди, рыдая и сотрясаясь голыми плечами науками и смачивая его рубашку. Он бережно, медленно, ласково гладил ее.
– Ложись, милая, поспи, отдохни. Завтра ты проснешься бодрая, и все будет казаться как сон.
Она легла. Прошло четверть часа. Муж и жена не могли заснуть и лежали, боясь потревожить друг друга, с закрытыми глазами, стараясь не ворочаться, не вздыхать, не кашлять, и каждый понимал, что другой не спит. Вдруг он вскочил на кровати и произнес с испугом:
– Елочка! А ребенок? А вдруг ребенок?
Она помедлила и спросила беззвучно:
– Ты бы его возненавидел?
– Я его не возненавижу. Дети все прекрасны, я тебе сто раз говорил об этом и верю – не только словами, но всей душой, – что нет разницы в любви к своему или к чужому ребенку. Я всегда говорил, что исключительное материнское чувство – почти преступно, что женщина, которая, желая спасти своего ребенка от простой лихорадки, готова была бы с радостью на уничтожение сотни чужих, незнакомых ей детей, – что такая женщина ужасна, хотя она может быть прекрасной или, как говорят, «святой» матерью. Ребенок, который получился бы от тебя в таком случае, был бы моим ребенком, но, Елочка… Этот человек, вероятно, пережил в своей жизни тысячи подобных приключений. Он несомненно знаком со всеми постыдными болезнями… Почем знать… Может быть, он держит в своей крови наследственный алкоголизм… сифилис… В этом и есть весь ужас, Елочка.
Она ответила усталым голосом:
– Хорошо, я сделаю все, что ты захочешь.
И опять наступило молчание и длилось страшно долго. Наконец он заговорил робко:
– Я не хочу лгать, я должен признаться тебе, что только одно обстоятельство мучит меня, что ты узнала радость, физическую радость любви не от меня, а от какого-то проходимца. Ах! Зачем это случилось? Если бы я взял тебя уже не девушкой, мне было бы это все равно, но это, это… милая, – голос его стал умоляющим и задрожал, – но ведь, может быть, этого не было? Ты хотела испытать меня?
Она нервно и вслух рассмеялась.
– Да неужели серьезно ты думаешь, что я могла тебе изменить? Конечно, я только испытывала тебя. Ну довольно. Ты выдержал экзамен, теперь можешь спать спокойно и не мешай мне.
– Так это правда? Правда? Милая моя, обожаемая, прелестная Елочка. О, как я рад! Ха-ха, я-то, дурак, почти поверил тебе. Ничего не было, Елочка?
– Ничего, – ответила она довольно сухо.
Он повозился немного и заснул. Но утром его разбудил какой-то шорох. К комнате было светло. Она, бледная после бессонной ночи, похудевшая, с темными кругами вокруг глаз, с сухими, потрескавшимися губами, уже почти одетая, торопливо доканчивала свой туалет.
– Ты куда собралась, дорогая? – спросил он тревожно.
– Я сейчас вернусь, – ответила она, – у меня разболелась голова. Я пройдусь.
Он вспомнил вчерашнее и, протягивая к ней руки, сказал:
– Как ты меня испугала, моя милая, недобрая женушка. Если бы ты знала, что ты сделала с моим сердцем. Ведь такой ужас на всю жизнь остался бы между нами. Ни ты, ни я никогда не могли бы забыть его. Ведь это правда? Все это – твои выдумки, не правда ли?
Она ответила спокойно, сама удивляясь тому, как она, гордая своей всегдашней правдивостью, могла лгать так естественно и легко.
– Конечно, выдумки. Просто одна дама рассказывала в каюте такой случай, который действительно был однажды. Ее рассказ взволновал меня, и я так живо вообразила себя в положении этой женщины, и меня охватил такой ужас при мысли, что ты возненавидел бы меня, если бы я была на ее месте, то я совсем растерялась… Но, слава богу, теперь все прошло.
– Конечно, прошло, – подтвердил он, обрадованный и успокоенный. – Да, наконец, если бы это случилось, неужели ты стала бы хуже или ниже в моих глазах? Какие пустяки!
Она ушла. Он опять заснул и спал до десяти часов. В одиннадцать часов он начал беспокоиться ее отсутствием, а в полдень мальчишка из гостиницы, принес ему письмо:
«С девятичасовым пароходом я уехала опять. Не хочу скрывать от тебя того, что я еду к Учителю, и ты, конечно, поймешь, что я буду делать во всю мою остальную жизнь. Ты – единственный человек, которого я любила, и последний, потому что мужская любовь больше не существует для меня. Ты самый целомудренный и честный из всех людей, каких я только встречала. Но ты тоже оказался, как и все, маленьким, подозрительным собственником в любви, недоверчивым и унизительно-ревнивым. Несомненно, что мы с тобою рано или поздно встретимся в деле, которое будет для меня смыслом жизни. Прошу тебя во имя нашей прежней любви: никаких расспросов, объяснений, упреков или попыток к сближению. Ты сам знаешь, что я не переменяю своих решений».