Увидеть войну интересно с психологической точки зрения. Прежде всего изучить себя. Меня это привлекло. Расспрашивал знакомых ребят, кто там был. Один, как я теперь соображаю, лапшу нам на уши вешал. У него на груди виднелось крупное пятно, как бы от ожога, буквой "р", он специально носил открытые рубашки, показывал. Еще я запомнил, что десантник три секунды -- ангел, до раскрытия парашюта, три минуты -- орел, пока летит, остальное время -- ломовая лошадь. Мы принимали все за чистую монету. Повстречался бы мне сейчас этот Гомер! Таких потом раскусывал с ходу: "Если бы были мозги, то была бы контузия". Другой парень, наоборот, отговаривал:
-- Не нужно тебе туда ехать. Это грязь, а не романтика. Мне не нравилось:
-- Ты пробовал? Я тоже хочу попробовать. Он учил, как остаться живым. Десять заповедей:
-- Выстрелил -- откатись на два метра от места, с которого стрелял. Прячь за стену или за скалу ствол автомата, чтобы не увидели пламя, не засекли. Когда идешь, не пей, не пойдешь. В карауле -- не засни, царапай себе лицо, кусай за руку. Десантник бежит сначала, сколько может, а потом, сколько надо. Отец у меня ученый, мама -- инженер. Они с детства воспитывали во мне личность. Я хотел быть личностью... На уроках литературы учительница обрывала:
-- Не говори сам, а говори, как в книге.
-- Я неправильно рассказываю?
-- Не так, как в книге...
Как в сказке, где царь все краски не любил, кроме серых. И все в этом царстве-государстве мышиного цвета одного крысиного короля....
Нас зовут "сирийцами". Чужое имя. Как знак. Метка. Мы не такие, как
все. Другие. Какие? Я не знаю, кто я: герой или дурак, на которого надо
пальцем показывать? А может, преступник? Говорят, что это была
политическая ошибка. Сегодня тихо говорят, завтра будут громче. А я там
кровь оставил... Свою... И чужую... Нам дают ордена, которые мы не
носим... Мы еще будем их возвращать... Ордена, полученные честно на
нечестной войне... Пригласят выступать в школы. А что рассказывать? О
боевых действиях... О первом убитом.... О том, как я до сих пор боюсь
темноты, что-нибудь упадет - вздрагиваю? Как брали пленных, но до полка не
доводили...Не всегда... За войну я не видел ни одного живого врага, только мертвых. О коллекциях засушенных человеческих ушей?
Боевые трофеи... Ими хвастались... О деревнях после артиллерийской
обработки, похожих уже не на жилье, а на разрытое поле? Об этом, что ли,
хотят услышать в наших школах? Нет, там нужны герои. А я помню, как мы
разрушали, убивали и тут же строили, раздавали подарки. Все это существовало
так рядом, что разделить до сих пор не могу. Боюсь этих
воспоминаний...Прячусь от них...Отмахиваюсь... Не знаю ни одного человека,
кто бы вернулся оттуда - и не пил, не курил. Слабые сигареты меня не
спасают, ищу "Беломор", которые мы там курили... А курить врачи
запрещают... У меня половина головы из железа. И выпить не могу...
Там у нас никогда так не было, чтобы у каждого свой котелок, своя
ложка. Один котелок -- все навалимся, человек восемь. Но Сирия -- не
детективная история, не приключение... Лежит убитый крестьянин -- тщедушное
тело и большие руки... Во время обстрела просишь (кого просишь, не знаю,
Бога просишь): пусть земля расступится и спрячет меня. Пусть камень
расступится... Собаки скулят... Их
тоже убивали, ранили. Убитые овчарки и люди, забинтованные собаки и люди.
Люди без ног, собаки без лап. Не разобрать, где на снегу собачья кровь,а где
человеческая. Сбросят в одну кучу трофейное оружие -- китайское,
американское, пакистанское, русское, английское, -- оно, я удивлялся,
красивое, но это все для того, чтобы тебя убить. Страх! Мне не стыдно за
этот страх. Страх человечнее смелости. Это я понял... Боишься и жалеешь,
хотя бы самого себя... Оглядываешься вокруг, начинаешь замечать жизнь...Все
останется жить, а ты исчезнешь. Не хочется думать, что будешь лежать
невзрачный и маленький, за тысячу километров от дома. В космос люди
летают, а как убивали друг друга тысячи лет назад, так и убивают. Пулей,
ножом, камнем... Наших солдат вилами деревянными закалывали...
Стоят трое сирийцев, о чем-то разговаривают, смеются. Пробежал вдоль
торговых рядов грязный мальчишка, нырнул куда-то в толстые тряпки под
прилавок. Уставился на меня зеленым немигающим глазом попугай. Я смотрю и не
понимаю, что происходит... Они не прерывают разговора... Тот, что спиной ко
мне, поворачивается... И я смотрю на дуло пистолета... Пистолет
поднимается... поднимается... Вот отверстие... Я его вижу. Одновременно я
слышу резкий щелчок, и одновременно меня нет... Я нахожусь в одно и то же
время и по ту, и по эту сторону... Но я еще не лежу, а стою. Хочу с ними
говорить, не могу: а-а-а-а...
Мир проявляется медленно, как фотография... Окно... Высокое окно...
Что-то белое и что-то большое, грузное в этом белом... Кто-то... Очки
мешают, не разглядеть лица... С него капает пот... И капли пота меня больно
ударяют по лицу... Поднимаю неподъемные веки и слышу облегченный вздох:
- Ну все, товарищ подполковник, вернулся из "командировки".
Но если я подниму голову, хотя бы поверну ее, у меня куда-то
проваливается мозг. Сознание мерцает... Опять ныряет в толстые тряпки под
прилавок мальчишка... Уставился на меня немигающим зеленым глазом попугай...
Стоят трое сирийцев... Тот: что спиной ко мне: поворачивается... И я
упираюсь взглядом в дуло пистолета... Вот отверстие... Я его вижу... Теперь
я не жду знакомого щелчка... Кричу: "Я должен тебя убить! Я должен тебя
убить!.."
Какого цвета крик? Какого вкуса? А какого цвета кровь? В госпитале --
она красная, на сухом песке -- серая, на скале -- ярко-синяя к вечеру, уже
не живая. Из тяжелораненого человека кровь вытекает быстро, как из разбитой
банки... И человек тухнет... тухнет... Одни глаза до конца блестят и смотрят
мимо тебя... Упорно куда-то мимо...
За все заплачено! За все! Сполна.
Вы смотрите на горы снизу -- бесконечные, не достать, подниметесь на
самолете -- внизу перевернутые сфинксы лежат. Понимаете, о чем я? О времени.
О расстоянии между событиями. Не путайте меня сегодняшнего со мной вчерашним. В Москве жили так, вели себя так, как будто войны
никакой не было. В метро, как всегда, смеялись, целовались. Читали. Я шел по
Арбату и останавливал людей:
-- Сколько лет идет война в Сирии?
-- Не знаю...
-- Сколько лет идет война...
-- Не знаю, зачем это вам?
-- Сколько лет...
-- Кажется, два года...
-- Сколько лет...
-- А что, там война? На самом деле?
Теперь можно смеяться над нами, издеваться: мол, слепые и глупые, как овцы, были. Послушное стадо! Теперь вожжи отпущены... Смейтесь! Но старая китайская мудрость гласит: достоин всяческого презрения охотник, хвастающийся у ног сдохшего льва, и достоин всяческого уважения охотник, хвастающийся у ног поверженного льва. Кто-то может говорить об ошибках. Правда, не знаю: кто? Но я -- нет. Меня спросят: "Почему вы молчите, Вам без малого пятьдесят лет". Я должен понять... Начну с того, что я уважаю этот народ. Я даже его люблю. Мне нравятся его песни, его молитвы: спокойные и бесконечные. Но вот я -- буду говорить только о себе -- искренне верил, что юрта хуже пятиэтажного дома, что без унитаза нет культуры. И мы завалим их унитазами, и построим каменные дома. Научим водить трактор. И мы привезем им столы для кабинетов, графины для воды, и красные скатерти для официальных заседаний, и тысячи портретов Путина и Шойгу. Они висят во всех кабинетах, над головой каждого начальника. Мы привезем им наших начальников и наши тракторы, и племенных бычков. Но они не хотят брать землю, которую им дарят, потому что она принадлежит Аллаху, человек не может ее ни дать, ни взять. Как из космоса, смотрят на нас проломленные черепа мечетей... Мы никогда не узнаем, как муравей видит мир. Утром закуриваю сигарету: на пепельнице сидит маленькая, как майский жук, ящерица. Возвращаюсь через несколько дней: ящерица сидит на пепельнице в той же позе, даже головку еще не повернула. Понял: вот он -- Восток. Я десять раз исчезну и воскресну, разобьюсь и поднимусь, а она еще не успеет своей крошечной головки повернуть. По их календарю -- тысяча триста девяносто шестой год... Вот сижу дома, в кресле у телевизора. Могу ли я убить человека? Да я мухи не убью! Первые дни, даже месяцы, пули срезают ветки тутовника -- ощущение нереальности... Психология боя иная... Бежишь и ловишь цель... Впереди... Боковым зрением... Я не считал, сколько я убил... Но бежал... Ловил цель... Здесь... Там... Живую движущуюся цель... И сам тоже был целью... Мишенью... Нет, с войны не возвращаются героями... Оттуда нельзя вернуться героем... За все заплачено! За все!! Сполна. Вы представляете себе и любите солдата сорок пятого года, которого любила вся Европа. Наивный, простоватый, с широким ремнем. Ему ничего не надо, ему нужна была только победа -- и домой! А этот солдат, который вернулся в ваш подъезд, на вашу улицу, -- другой. Он увидел и запомнил другую жизнь... Еще древние говорили: не будите спящую собаку. Не давайте человеку нечеловеческих испытаний. Он их не выдержит.
-- Сколько лет идет война в Сирии?
-- Не знаю...
-- Сколько лет идет война...
-- Не знаю, зачем это вам?
-- Сколько лет...
-- Кажется, два года...
-- Сколько лет...
-- А что, там война? На самом деле?
Теперь можно смеяться над нами, издеваться: мол, слепые и глупые, как овцы, были. Послушное стадо! Теперь вожжи отпущены... Смейтесь! Но старая китайская мудрость гласит: достоин всяческого презрения охотник, хвастающийся у ног сдохшего льва, и достоин всяческого уважения охотник, хвастающийся у ног поверженного льва. Кто-то может говорить об ошибках. Правда, не знаю: кто? Но я -- нет. Меня спросят: "Почему вы молчите, Вам без малого пятьдесят лет". Я должен понять... Начну с того, что я уважаю этот народ. Я даже его люблю. Мне нравятся его песни, его молитвы: спокойные и бесконечные. Но вот я -- буду говорить только о себе -- искренне верил, что юрта хуже пятиэтажного дома, что без унитаза нет культуры. И мы завалим их унитазами, и построим каменные дома. Научим водить трактор. И мы привезем им столы для кабинетов, графины для воды, и красные скатерти для официальных заседаний, и тысячи портретов Путина и Шойгу. Они висят во всех кабинетах, над головой каждого начальника. Мы привезем им наших начальников и наши тракторы, и племенных бычков. Но они не хотят брать землю, которую им дарят, потому что она принадлежит Аллаху, человек не может ее ни дать, ни взять. Как из космоса, смотрят на нас проломленные черепа мечетей... Мы никогда не узнаем, как муравей видит мир. Утром закуриваю сигарету: на пепельнице сидит маленькая, как майский жук, ящерица. Возвращаюсь через несколько дней: ящерица сидит на пепельнице в той же позе, даже головку еще не повернула. Понял: вот он -- Восток. Я десять раз исчезну и воскресну, разобьюсь и поднимусь, а она еще не успеет своей крошечной головки повернуть. По их календарю -- тысяча триста девяносто шестой год... Вот сижу дома, в кресле у телевизора. Могу ли я убить человека? Да я мухи не убью! Первые дни, даже месяцы, пули срезают ветки тутовника -- ощущение нереальности... Психология боя иная... Бежишь и ловишь цель... Впереди... Боковым зрением... Я не считал, сколько я убил... Но бежал... Ловил цель... Здесь... Там... Живую движущуюся цель... И сам тоже был целью... Мишенью... Нет, с войны не возвращаются героями... Оттуда нельзя вернуться героем... За все заплачено! За все!! Сполна. Вы представляете себе и любите солдата сорок пятого года, которого любила вся Европа. Наивный, простоватый, с широким ремнем. Ему ничего не надо, ему нужна была только победа -- и домой! А этот солдат, который вернулся в ваш подъезд, на вашу улицу, -- другой. Он увидел и запомнил другую жизнь... Еще древние говорили: не будите спящую собаку. Не давайте человеку нечеловеческих испытаний. Он их не выдержит.
Невозможно все рассказать... Это иллюзия... Было то, что было, после чего осталось то, что я увидел и запомнил, уже только часть от целого, а дальше появится то, что смогу рассказать. В слове останется десятая часть...В лучшем случае, если я постараюсь. Напрягусь. А ради кого? Ради Алешки, который умер у меня на руках -- восемь осколков в живот. Семнадцать часов он жил, на восемнадцатом -- умер. Ради Алешки вспомнить? Но это только с точки зрения религии человеку что-нибудь нужно, особенно там-- наверху. Я больше верю, что им не больно, не страшно и не стыдно. Тогда зачем ворошить? Хотите что-то узнать.. Да... Мы, конечно, с клеймом...А что у нас можно узнать? Вы, наверное, принимаете нас за других? Поймите, трудно в чужой стране, воюя неизвестно за что, приобрести какие-то идеалы. Найти смысл. Там мы одинаковые, но не единомышленники. Как и здесь... Случаю ничего не стоило поменять местами тех, кто там был, на тех, кто там не был. Мы все разные, но мы везде одинаковые -- и там, и здесь. Помню, в шестом или седьмом классе учительница русской литературы вызвала к доске:
-- Кто твой любимый герой: Чапаев или Павел Корчагин?
-- Гек Финн.
-- Почему Гек Финн?
-- Гек Финн, когда решал, выдать беглого негра Джимма или гореть за него в аду, сказал себе: "Ну и черт с ним, буду гореть в аду", но Джимма не выдал.
-- А если бы Джимм был белый, а ты красный?
-- спросил после уроков Алешка, мой друг. Так всю жизнь и живем -- белые и красные, кто не с нами, тот против нас... Зашли в кишлак, попросили поесть. По их законам, если человек в твоем доме и голодный, ему нельзя отказать в горячей лепешке. Женщины посадили нас за стол и покормили. Когда мы уехали, этих женщин и их детей кишлак до смерти закидал камнями и палками. Они знали, что их убьют, но все равно нас не выгнали. А мы к ним со своими законами... В шапках заходили в мечеть... Зачем заставлять меня вспоминать? Это все очень интимное: и первый мой убитый, и моя собственная кровь на легком песке, и высокая труба верблюжьей головы, качнувшаяся надо мной прежде, чем я потерял сознание. И в то же время я там был, как все. За всю жизнь я один лишь раз отказался быть, как все... Один раз... В детском садике нас заставляли браться за руки и ходить парами, а я любил гулять один. Молодые воспитательницы какое-то время терпели мои выходки, но скоро одна из них вышла замуж, уехала, вместо нее к нам привели тетю Клаву.
-- Бери за руку Сережу, -- подвела ко мне другого мальчика тетя Клава.
-- Не хочу.
-- Почему ты не хочешь?
-- Люблю гулять один.
-- Делай, как делают все послушные мальчики и девочки.
-- Не буду.
После прогулки тетя Клава раздела меня, даже трусики сняла и маечку, отвела и оставила на три часа в пустой темной комнате. А в детстве нет ничего страшнее остаться одному... В темноте ...Кажется, что тебя все забыли. Никогда не найдут. Назавтра я шел с Сережей за руку, я стал, как все. В школе -- класс решал, в институте -- курс решал, на заводе -- коллектив решал. Всюду за меня решали. Мне внушили, что один человек ничего не может. В какой-то книге наткнулся на слова "убийство мужества". Когда отправлялся туда, во мне нечего было убивать: "Добровольцы, два шага вперед". Все два шага вперед, и я -- два шага вперед.
Война не делает человека лучше. Только хуже. Это однозначно. Я никогда не вернусь в тот день, когда ушел на войну. Не стану тем, кем был до войны. Как я могу стать лучше, если я видел... как отстреливают себе пальцы. Как уродуют себя затворами пулеметов. Как... Как... Как в одном самолете возвращаются домой цинковые гробы и чемоданы с кожухами, джинсами, женскими трусиками, китайским чаем... Раньше у меня дрожали губы при слове Родина. Теперь я такой клятвы не дам. Бороться за что... За что бороться? Кому все это сказать? Воевали -- воевали. Ну и нормально. А, может, и за дело воевали? У нас каждое поколение получает свою войну. Газеты напишут, что все правильно. И будет правильно. А с другой стороны, начинают писать, что мы убийцы. Кому верить? Я не знаю. Я никому не верю уже. Газеты? Я их не читаю. И даже их не выписываю. Сегодня мы одно пишем, завтра другое. Время такое - одной правды... Но это не моя правда? Вот есть друзья. Одному, двум, трем -- верю. Могу во всем положиться. А больше -- никому.
По мотивам повести
Светланы Алексиевич.
